![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Л.Толстой "Исповедь"
Жизнь порождает разум. Разум даёт понимание бессмысленности жизни. Вера отрицает разум. В вере - смысл жизни?
Примерно такой силлогизм можно вывести из этого произведения русского писателя и философа. И приходит он к нему не только через много страниц текста, а и через долгие годы исследований, сомнений и размышлений. Попытка понять смысл жизни у пятидесятилетнего христианина понятна (во всяком случае мне, тоже пятидесятилетнему) и проходит достаточно тяжело и иногда сумбурно. Плюс ко всему, видимо глубокое изучение трудов Шопенгауэра, тоже наложило свой след на мировоззрение писателя. Лев Николаевич прошёл через попытки найти смысл человеческого существования в семье, писательстве, прогрессе, философии, знании, смерти, но, в конце-концов, приходит к выводу, что возможность его понять даёт только вера в Бога.
Но придя к такому выводу, писатель понимает, что попадает в замкнутый круг, ибо, как он пишет, "по вере выходило, для того, чтобы понять смысл жизни, я должен отречься от разума, того самого, для которого и нужен смысл".
В принципе, Толстой не открывает ничего нового, к такому тупику приходят многие (если не все), кто пытается найти в вере что-либо разумное. И до и после Толстого мысль о том, что вера даёт верующему преимущество в том, что вводит в каждый ответ отношение бесконечного к конечному, высказывали многие. В части вопроса смысла жизни это упрощает понимание роли конечной жизни индивидуума в её (жизни) бесконечности вообще...
Но какова должна быть вера? Почему жизнь верующих мало чем отличается от жизни неверующих? Почему они, веря, так же подвержены страстям, жажде славы, достатка и власти? Зачем, для того, чтобы верить, церковь с её обрядами, канонами и таинствами? Почему православие, проповедуя всеобщую любовь, нетерпимо к иноверцам и еретикам? Почему, чем больше человек познаёт суть православия, тем его нетерпимость только усиливается?
Толстой задаёт ещё много вопросов и не находит на них ответов. Причём, для их поиска он использует все доступные методы - читает Библию и Предание на разных языках, общается с монахами и пастырями, идёт "в народ", пытается понять как верят крестьяне и цари.
А если ответы и находятся, то они до такой степени нелепы и противны сути веры, что Толстой, услышав их, относит эту нелепость и противность к тому, что это он не понимает их сути...
В конце произведения мне показалось, что Л.Н.Т. начал предпринимать попытки написать что-то в стиле Солженицинского "Как нам обустроить Россию?", но, слава Богу, это мне только показалось, т.к. иначе это уже была бы не исповедь. Он же ограничился только выводом, что да - жизнь зла и бессмысленна, но это определение может относиться только к его жизни, а не жизни вообще. В первую очередь надо признать, что ты сам не хорош и жизнь здесь совершенно не причём. Смысл жизни даёт только вера в Бога, но Бог этот един для всех людей. И люди должны найти в себе силы соединиться в единой вере, найдя в каждой из религий что-то общее и терпимо относясь к различиям. Мысль мне понравилась...
ЗЫ. Очень понравился довод, объясняющий почему каждая религия ставит себя выше других. Толстой это объясняет так: "Это, как ответ на вопрос, почему уланы считают себя смелее драгун, а гусары - и улан и драгун? Не почему. Просто они так считают..." :0)
ЗЫЫ. Кстати, многие знают про "Арзамасский кошмар" - сон, в ходе которого Толстой испытал неимоверный мистический ужас. Так вот, через три года после написания "Исповеди", Льву Николаевичу приснился второй сон, который принёс ему душевный покой и умиротворение...
ЗЫЫ. В ходе полемики, мой постоянный оппонент Ю.Н.Г. выразил твёрдое убеждение, что Толстой был психически ненормален. Я было кинулся искать сведения по этому поводу, но потом бросил. Если даже и да, то что? Давайте тогда не будем читать мысли Гоголя, Ницше, Достоевского, Цвейга, По, де Сада, Свифта, Хеменгуэя, Кафки. Руссо, Мопассана, Есенина, Булгакова и ещё не одного десятка поэтов и писателей, которые были общепризнаннными психами...
Примерно такой силлогизм можно вывести из этого произведения русского писателя и философа. И приходит он к нему не только через много страниц текста, а и через долгие годы исследований, сомнений и размышлений. Попытка понять смысл жизни у пятидесятилетнего христианина понятна (во всяком случае мне, тоже пятидесятилетнему) и проходит достаточно тяжело и иногда сумбурно. Плюс ко всему, видимо глубокое изучение трудов Шопенгауэра, тоже наложило свой след на мировоззрение писателя. Лев Николаевич прошёл через попытки найти смысл человеческого существования в семье, писательстве, прогрессе, философии, знании, смерти, но, в конце-концов, приходит к выводу, что возможность его понять даёт только вера в Бога.
Но придя к такому выводу, писатель понимает, что попадает в замкнутый круг, ибо, как он пишет, "по вере выходило, для того, чтобы понять смысл жизни, я должен отречься от разума, того самого, для которого и нужен смысл".
В принципе, Толстой не открывает ничего нового, к такому тупику приходят многие (если не все), кто пытается найти в вере что-либо разумное. И до и после Толстого мысль о том, что вера даёт верующему преимущество в том, что вводит в каждый ответ отношение бесконечного к конечному, высказывали многие. В части вопроса смысла жизни это упрощает понимание роли конечной жизни индивидуума в её (жизни) бесконечности вообще...
Но какова должна быть вера? Почему жизнь верующих мало чем отличается от жизни неверующих? Почему они, веря, так же подвержены страстям, жажде славы, достатка и власти? Зачем, для того, чтобы верить, церковь с её обрядами, канонами и таинствами? Почему православие, проповедуя всеобщую любовь, нетерпимо к иноверцам и еретикам? Почему, чем больше человек познаёт суть православия, тем его нетерпимость только усиливается?
Толстой задаёт ещё много вопросов и не находит на них ответов. Причём, для их поиска он использует все доступные методы - читает Библию и Предание на разных языках, общается с монахами и пастырями, идёт "в народ", пытается понять как верят крестьяне и цари.
А если ответы и находятся, то они до такой степени нелепы и противны сути веры, что Толстой, услышав их, относит эту нелепость и противность к тому, что это он не понимает их сути...
В конце произведения мне показалось, что Л.Н.Т. начал предпринимать попытки написать что-то в стиле Солженицинского "Как нам обустроить Россию?", но, слава Богу, это мне только показалось, т.к. иначе это уже была бы не исповедь. Он же ограничился только выводом, что да - жизнь зла и бессмысленна, но это определение может относиться только к его жизни, а не жизни вообще. В первую очередь надо признать, что ты сам не хорош и жизнь здесь совершенно не причём. Смысл жизни даёт только вера в Бога, но Бог этот един для всех людей. И люди должны найти в себе силы соединиться в единой вере, найдя в каждой из религий что-то общее и терпимо относясь к различиям. Мысль мне понравилась...
ЗЫ. Очень понравился довод, объясняющий почему каждая религия ставит себя выше других. Толстой это объясняет так: "Это, как ответ на вопрос, почему уланы считают себя смелее драгун, а гусары - и улан и драгун? Не почему. Просто они так считают..." :0)
ЗЫЫ. Кстати, многие знают про "Арзамасский кошмар" - сон, в ходе которого Толстой испытал неимоверный мистический ужас. Так вот, через три года после написания "Исповеди", Льву Николаевичу приснился второй сон, который принёс ему душевный покой и умиротворение...
ЗЫЫ. В ходе полемики, мой постоянный оппонент Ю.Н.Г. выразил твёрдое убеждение, что Толстой был психически ненормален. Я было кинулся искать сведения по этому поводу, но потом бросил. Если даже и да, то что? Давайте тогда не будем читать мысли Гоголя, Ницше, Достоевского, Цвейга, По, де Сада, Свифта, Хеменгуэя, Кафки. Руссо, Мопассана, Есенина, Булгакова и ещё не одного десятка поэтов и писателей, которые были общепризнаннными психами...
Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде.
Так я жил года три, и первое время, когда я как оглашенный только понемногу приобщался к истине, только руководимый чутьем шел туда, где мне казалось светлее, эти столкновения менее поражали меня. Когда я не понимал чего-нибудь, я говорил себе: «Я виноват, я дурен». Но чем больше я стал проникаться теми истинами, которым я учился, чем более они становились основой жизни, тем тяжелее, разительнее стали эти столкновения и тем резче становилась та черта, которая есть между тем, чего я не понимаю, потому что не умею понимать, и тем, чего нельзя понять иначе, как солгав перед самим собою.
Несмотря на эти сомнения и страдания, я еще держался православия. Но явились вопросы жизни, которые надо было разрешить, и тут разрешение этих вопросов церковью противное самым основам той веры, которою я жил, окончательно заставило меня отречься от возможности общения с православием. Вопросы эти были, во-первых, отношение церкви православной к другим церквам — к католичеству и к так называемым раскольникам. В это время, вследствие моего интереса к вере, я сближался с верующими разных исповеданий: католиками, протестантами, старообрядцами, молоканами и др. И много я встречал из них людей нравственно высоких и истинно верующих. Я желал быть братом этих людей. И что же? — То учение, которое обещало мне соединить всех единою верою и любовью, это самое учение в лице своих лучших представителей сказало мне, что это все люди, находящиеся во лжи, что то, что дает им силу жизни, есть искушение дьявола и что мы одни в обладании единой возможной истины. И я увидал, что всех, не исповедующих одинаково с нами веру, православные считают еретиками, точь-в-точь так же, как католики и другие считают православие еретичеством; я увидал, что ко всем, не исповедующим внешними символами и словами свою веру так же, как православие, — православие, хотя и пытается скрыть это, относится враждебно, как оно и должно быть, во-первых, потому, что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может сказать один человек другому, и, во-вторых, потому, что человек, любящий детей и братьев своих, не может не относиться враждебно к людям, желающим обратить его детей и братьев в веру ложную. И враждебность эта усиливается по мере большего знания вероучения. И мне, полагавшему истину в единении любви, невольно бросилось в глаза то, что самое вероучение разрушает то, что оно должно произвести.
Соблазн этот до такой степени очевиден, до такой степени нам, образованным людям, живавшим в странах, где исповедуются разные веры, и видавшим то презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрицание, с которым относится католик к православному и протестанту, православный к католику и протестанту и протестант к обоим, и такое же отношение старообрядца, пашковца, шекера и всех вер, что самая очевидность соблазна в первое время озадачивает. Говоришь себе: да не может же быть, чтобы это было так просто, и все-таки люди не видали бы того, что если два утверждения друг друга отрицают, то ни в том, ни в другом нет той единой истины, какою должна быть вера. Что-нибудь тут есть. Есть какое-нибудь объяснение, — и я думал, что есть, и отыскивал это объяснение, и читал все, что мог, по этому предмету, и советовался со всеми, с кем мог. И не получал никакого объяснения, кроме того же самого, по которому сумские гусары считают, что первый полк в мире Сумский гусарский, а желтые уланы считают, что первый полк в мире — это желтые уланы. Духовные лица всех разных исповеданий, лучшие представители из них, ничего не сказали мне, как только то, что они верят, что они в истине, а те в заблуждении, и что все, что они могут, это молиться о них. Я ездил к архимандритам, архиереям, старцам, схимникам и спрашивал, и никто никакой попытки не сделал объяснить мне этот соблазн. Один только из них разъяснил мне все, но разъяснил так, что я уж больше ни у кого не спрашивал.
Я говорил о том, что для всякого неверующего, обращающегося к вере (а подлежит этому обращению все наше молодое поколение), этот вопрос представляется первым: почему истина не в лютеранстве, не в католицизме, а в православии? Его учат в гимназии, и ему нельзя не знать, — как этого не знает мужик, — что протестант, католик так же точно утверждают единую истинность своей веры. Исторические доказательства, подгибаемые каждым исповеданием в свою сторону, недостаточны. Нельзя ли, — говорил я, — выше понимать учение, так, чтобы с высоты учения исчезали бы различия, как они исчезают для истинно верующего? Нельзя ли идти дальше по тому пути, по которому мы идем с старообрядцами? Они утверждали, что крест, аллилуйя и хождение вокруг алтаря у нас другие. Мы сказали: вы верите в Никейский Символ, в семь таинств, и мы верим. Давайте же держаться этого, а в остальном делайте, как хотите. Мы соединились с ними тем, что поставили существенное в вере выше несущественного. Теперь с католиками нельзя ли сказать: вы верите в то-то и то-то, в главное, а по отношению к filioque и папе делайте, как хотите. Нельзя ли того же сказать и протестантам, соединившись с ними на главном? Собеседник мой согласился с моей мыслью, но сказал мне, что такие уступки произведут нарекания на духовную власть в том, что она отступает от веры предков, и произведут раскол, а призвание духовной власти — блюсти во всей чистоте греко-российскую православную веру, переданную ей от предков.
И я все понял. Я ищу веры, силы жизни, а они ищут наилучшего средства исполнения перед людьми известных человеческих обязанностей. И, исполняя эти человеческие дела, они и исполняют их по-человечески. Сколько бы ни говорили они о своем сожалении о заблудших братьях, о молитвах о них, возносимых у престола Всевышнего, — для исполнения человеческих дел нужно насилие, и оно всегда прилагалось, прилагается и будет прилагаться. Если два исповедания считают себя в истине, а друг друга во лжи, то, желая привлечь братьев к истине, они будут проповедовать свое учение. А если ложное учение проповедуется неопытным сынам церкви, находящейся в истине, то церковь эта не может не сжечь книги, не удалить человека, соблазняющего сынов ее. Что же делать с тем, горящим огнем ложной, по мнению православия, веры сектантом, который в самом важном деле жизни, в вере, соблазняет сынов церкви? Что же с ним делать, как не отрубить ему голову или не запереть его? При Алексее Михайловиче сжигали на костре, т.е. по времени прилагали высшую меру наказания; в наше время прилагают тоже высшую меру — запирают в одиночное заключение. И я обратил внимание на то, что делается во имя вероисповедания, и ужаснулся, и уже почти совсем отрекся от православия.
Второе отношение церкви к жизненным вопросам было отношение ее к войне и казням.
В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей ее, монахов, схимников, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. И я обратил внимание на все то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся.
XVI
И я перестал сомневаться, а убедился вполне, что в том знании веры, к которому я присоединился, не все истина. Прежде я бы сказал, что все вероучение ложно; но теперь нельзя было этого сказать. Весь народ имел знание истины, это было несомненно, потому что иначе он бы не жил. Кроме того, это знание истины уже мне было доступно, я уже жил им и чувствовал всю его правду; но в этом же знании была и ложь. И в этом я не мог сомневаться. И все то, что прежде отталкивало меня, теперь живо предстало передо мною. Хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, — я все-таки видел, что и в верованиях народа ложь примешана была к истине.
Но откуда взялась ложь и откуда взялась истина? И ложь и истина переданы тем, что называют церковью. И ложь и истина заключаются в предании, в так называемом Священном Предании и Писании.
И волей-неволей я приведен к изучению, исследованию этого писания и предания, — исследованию, которого я так боялся до сих пор.
И я обратился к изучению того самого богословия, которое я когда-то с таким презрением откинул как ненужное. Тогда оно казалось мне рядом ненужных бессмыслиц, тогда со всех сторон окружали меня явления жизни, казавшиеся мне ясными и исполненными смысла; теперь же я бы и рад откинуть то, что не лезет в здоровую голову, но деваться некуда. На этом вероучении зиждется, или, по крайней мере, неразрывно связано с ним, то единое знание смысла жизни, которое открылось мне. Как ни кажется оно мне дико на мой старый твердый ум, это — одна надежда спасения. Надо осторожно, внимательно рассмотреть его, для того чтобы понять его, даже и не то, что понять, как я понимаю положение науки. Я этого не ищу и не могу искать, зная особенность знания веры. Я не буду искать объяснения всего. Я знаю, что объяснение всего должно скрываться, как начало всего, в бесконечности. Но я хочу понять так, чтобы быть приведенным к неизбежно необъяснимому: я хочу, чтобы все то, что необъяснимо, было таково не потому, что требования моего ума неправильны (они правильны, и вне их я ничего понять не могу), но потому, что я вижу пределы своего ума. Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство поверить.
Что в учении есть истина, это мне несомненно; но несомненно и то, что в нем есть ложь, и я должен найти истину и ложь и отделить одно от другого. И вот я приступил к этому. Что я нашел в этом учении ложного, что я нашел истинного и к каким выводам я пришел, составляет следующие части сочинения, которое, если оно того стоит и нужно кому-нибудь, вероятно, будет когда-нибудь и где-нибудь напечатано.
no subject
Синявский А.Д. Иван-дурак: Очерк русской народной веры
"...Философия Дурака кое в чем пересекается с утверждениями некоторых величайших мудрецов древности («я знаю только то, что я ничего не знаю» - Сократ; «умные - не учены, ученые - не умны» - Лао-цзы), а также с мистической практикой разного религиозного толка. Суть этих воззрений заключается в отказе от деятельности контролирующего рассудка, мешающей постижению высшей истины. Эта истина (или реальность) является и открывается человеку сама в тот счастливый момент, когда сознание как бы отключено и душа пребывает в особом состоянии - восприимчивой пассивности.
Разумеется, сказочный Дурак - не мудрец, не мистик и не философ. Он ни о чем не рассуждает, а если и рассуждает, то крайне глупо. Но, можно заметить, он тоже находится в этом состоянии восприимчивой пассивности. То есть - в ожидании, когда истина придет и объявится сама собою, без усилий, без напряжения с его стороны, вопреки несовершенному человеческому рассудку. Отсюда, кстати, народные и просто общеупотребительные разговорные обороты - вроде «везет дуракам», «дуракам счастье», «Бог дураков любит», - которыми широко пользуется и русская сказка.
В основе этих алогичных представлений, однако, действует определенная логика. Почему «Бог дураков любит»? Во-первых, потому, что Дураку уже никто и ничто не может помочь. И сам себе он уже не в силах помочь. Остается одна надежда: на Божью помощь. Во-вторых, Дурак к этой помощи исполнен необыкновенного доверия. Дурак не доверяет - ни разуму, ни органам чувств, ни жизненному опыту, ни наставлениям старших. Зато Дурак, как никто другой, доверяет Высшей силе. Он ей - открыт..."
"...Стоит герою не знать (окончательно не знать - куда идти), как вмешивается Господь и начинает направлять и указывать ему правильную дорогу.
В широком смысле слова всякий, любой герой волшебной сказки это где-то, в принципе, Дурак. Хотя таким словом он далеко не всегда именуется и может быть нормальным человеком и даже каким-нибудь прекрасным и умным царевичем. Но слово «дурак» незримо стоит за ним. Потому что никакой царевич, никакой королевич в волшебной сказке сам по себе как человек ничего собою не представляет и ничего не стоит. И благодаря этому отсутствию собственных способностей (т.е. благодаря пассивному или, назовем это условно, «дурацкому» состоянию) он и выигрывает с помощью магической силы. Высшая мудрость или магическая сила к Дураку всегда приходят извне, со стороны. Приходят только потому, что он - Дурак и не может ни на что другое рассчитывать. Потому он и не хочет ничего делать. Его лень -это выражение крайней пассивности, бездействия, что и становится условием его дальнейшей победы.."
Так вот Иван Дурак в стократ мудрей мудроствований перечисленных тобой "..Гоголя, Ницше, Достоевского, Цвейга, По, де Сада, Свифта, Хеменгуэя, Кафки. Руссо, Мопассана, Есенина, Булгакова и ещё не одного десятка поэтов и писателей..." Как минимум потому что он просто дурак и это признает.